Выразительное чтение.
Урок 2

Володя рассказывает увлеченно, дополняя рассказ нафантазированными подробностями. Он описывает внешность Зотова; более подробно, чем у Чехова, говорит о собаке и лошади. Иногда эти описания совпадают с чеховскими, иног­да детализируют чеховские образы, а иногда и противоречат им. В последнем случае я делаю у себя заметки, чтобы потом доказать Володе несостоятельность нафантазированного.
Очень ярко, не жалея мрачных красок, рисует он образы лавочника Марка Иваныча и живодера Игната. Это не вполне соответствует отношению Чехова к своим персонажам, но в этом Володино отношение к ним.

Ладно, думаю я, потом уберем, вернее, смягчим. Я не пе­ребиваю Володю, и он увлекается рассказом; все больше и больше. Подробно описывает он и внешность мальчишки, ус­луживающего Марку Иванычу. Он даже рассказывает, от­куда этот мальчишка, из какой деревни, как он попал к Мар­ку Иванычу. У Чехова об этом мальчишке сказано лишь: «...а когда мальчишка-лавочник притащил большой чайник с кипятком...». В Володином описании мальчишки — черты Ваньки Жукова. Очень хорошо, думаю я, Володя уже начал оперировать чеховскими образами.

Индивидуальные видения Володя часто подменяет штам­пами знаний и штампами вычитанных литературных заго­товок. Об этом нужно будет поговорить подробно.
В изображении действующих лиц Володя пересаливает, забывая, что он рассказчик, начинает играть впрямую. Оче­видно, он еще не почувствовал, не понял разницы между по­ведением актера и диктора-рассказчика. На этом надо будет отдель­но остановиться. Неожиданно в том месте, где старик Зотов распекает своих нахлебников и выгоняет их, а потом заго­няет обратно во двор, — Володя начинает неестественно де­ланно смеяться.

Это из какой же оперы, откуда смех?

Но при всех недостатках рассказчика я ощущаю, что Во­лодя по-настоящему подготовился к уроку, что он внима­тельно прочитал рассказ и пофантазировал вокруг него... Ког­да Володя кончил, я взглянул на часы: рассказ продолжался 53 минуты. У Чехова он длится 15—17 минут.

— Ловко,— сказал я,— вы действительно сочинили целую повесть по рассказу Чехова «Нахлебники».
Володя самодовольно рассмеялся.
— А теперь скажите мне, Володя, всегда ли во время рассказа вы себя хорошо чувствовали? Вспомните мести, где вам неудобно было рассказывать, где вы ощущали неловкость, фальшь?
— Мне трудно разобраться в самом себе,— ответил Во­лодя,— но я, кажется, наигрывал там, где изображал дейст­вующих лиц рассказа, где говорил от них, вернее, за них.
— А почему вы говорили за них, а не о них? Вы же не актер, а рассказчик. Вам и не следует изображать Зютова, Марка Иваныча, Игната, а нужно рассказывать о них, но от себя, то есть от рассказчика. Вспомните Горького: «Не лю­дей играет, а людями играет». Я хочу прочитать вам мудрое высказывание М. М. Пришвина на этот счет. Правда, При­швин пишет о молодых писателях, но и к рассказчику это имеет прямое отношение:

— Но, Натан Михайлович,— сказал Володя,— Чехов же пишет впрямую от действующих лиц, в рассказе описано не только как они говорят, но и что они говорят?
— Нет, Володя! Чехов от себя описывает поступки дей­ствующих лиц, их речь, обстановку, в которой они дейст­вуют. Все от себя, от наблюдающего, сочувствующего, него­дующего, иронизирующего Чехова. Он не отрывается от действующих лиц, а, по выражению Пришвина, «разделяет самого себя на героев». Чехов так ярко видит своих героев и слышит их речь, что вы теряете ощущение участия самого Чехова в поступках его героев и вам кажется, что персонажи живут своей жизнью, оторванной от Чехова. В этом высшее торжество писателя. Вы, рассказчик, тоже должны доби­ваться того, чтоб ваши герои были ярки, убедительны в своей речи и в своих поступках, но боже вас сохрани отрываться от них, то есть отрываться от самого себя, от рассказчика в выразительном чтении. Тогда вы начнете представлять, наигрывать, что вы и дела­ли, рассказывая «Нахлебников»

Как добиться яркости и убедительности своего рас­сказа?
В том-то и дело, что добиваться этого не следует. Доби­ваться надо другого. Прежде всего яркости видения и опре­деления своего отношения к увиденному. Об этом мы сейчас будем с вами говорить. А пока же, на первых порах работы над рассказом, будьте скромны. Я бы сказал, бесстрастны. На страсть вы пока не имеете права. Страстность придет потом. На первом этапе будьте по-мудрому скупы в инто­национной раскраске. Помните, что лучше «недо...», чем «пере...».

Итак, о яркости видения. Для того чтобы о чем-нибудь рассказывать, надо видеть то, о чем рассказываешь. На сло­вах это стало уже аксиомой, на деле же у многих вызывает трудности. Надо ярко представить себе всех персонажей рассказа, обстановку, в которой они действуют, характерные особенности их речи. Так же как вы можете обрисовать ком­нату, в которой вы живете, обстановку в ней, людей, с кото­рыми вы общаетесь, так же ярко вы должны видеть все то, о чем написано в рассказе Чехова «Нахлебники»: комнату, в которой проснулся Зотов, весь домик Зотова, улицу или пе­реулок, где находится этот дом, двор, забор, ворота, сарайчик, знаменитые калоши Зотова, «сшитые сапожником Прохорычем в 1867 г.», пальто, похожее на кринолин, и т. д. и т. п. Все до мельчайших подробностей, даже если об этих подробностях потом вы ни слова не скажете.

Позвольте привести высказывание на этот счет француз­ского современного писателя Роже Вайяна. Правда, это высказывание также относится к работе писа­теля, но оно целиком применимо и к работе диктора в выразительном чтении.

Часто дикторы и чтецы путают или подменяют понятие «видение» понятием «знание». Знать описываемый предмет легче, чем увидеть его. Причем увидеть индивидуальным оком художника.
Приведу такой случай.
В молодости я занимался живописью. Мне казалось, что у меня есть способности к изобразительному искусству, и я посещал студию художника П. Вместе со мной на занятия приходили еще человек десять юношей и девушек.
На одном из первых уроков П. поставил перед нами на столике простой стакан и предложил нарисовать его. Мы живо принялись за дело.
Большинство из нас уже через 10—15 минут закончило работу. Только один, внимательно прищурясь, всматривался в стакан, наносил на бумагу какие-то штрихи, снова смотрел, снова чертил карандашом, стирал резинкой и т. д.
Мы посмеивались над трудягой. И чего он так старается, думали мы, стакан он и есть стакан. Юноша работал минут сорок. Педагог не прерывал его.

Потом П. собрал все рисунки, выставил их перед нами и сказал: «Только один из вас,— он указал на старательного юношу,— увидел именно этот стакан своими глазами, а все остальные не видели, а просто знали, что такое вообще стакан.
Знание — признак грамотного человека, оно доступно всем людям.
Видение — признак художника, и только художнику оно доступно.
Ваши стаканы все стеклянные, все с одинаковым овалом сверху и снизу и все плотно стоят на гладкой поверхности стола.
В стакане юноши 3. отражен солнечный зайчик, которого вы не увидели, от него ложится тень, которую вы не заметили, на внутренней стороне стакана отблеск стола, на который вы даже не посмотрели. Ваши стаканы — ремесленная фотогра­фия, стакан 3.— произведение искусства».

— Заметьте, Володя,— закончил я свои воспоминания,— ни один из нас так и не стал художником, и только тот юноша стал им. Это был замечательный художник Лев Яков­левич Зевин, погибший в дни Великой Отечественной войны.

В жизни мы всегда очень активно относимся к людям, о которых рассказываем. Приязнь, неприязнь, любовь, не­нависть, равнодушие — все это находит свое отражение в ин­тонациях рассказывающего.
Один и тот же человек в зависимости от отношения рас­сказчика к нему может показаться нам либо очень приятным, либо крайне неприятным.
Так называемая беспристрастность редко встречается у людей.
Чаще всего мы навязываем собеседнику нашу оценку человека или его поступков.

Так ли это в художественной литературе, выразительном чтении?
Порою сам автор подчеркивает свое отношение к персонажам рассказа. В таких случаях, если диктор, рассказчик согласен с автором, его задача проще, легче. Рассказчик вместе с автором любит или ненавидит своих героев. Недавно я работал над выразительным чтением с артисткой С. рассказ А. И. Куприна «Белый пудель». Прочитайте этот рассказ, Володя, и вы уви­дите, как сам Куприн разделяет своих персонажей на поло­жительных и отрицательных. Как любовно, какими светлыми красками описывает он старого шарманщика Лодыжкина, мальчика-акробата Сережу и собачку Арто. И как неприяз­ненно, темными красками рисует Куприн барчука Трилли, его истеричную мать, гувернантку, доктора и особенно дворника. Нам с артисткой С. оставалось лишь следовать за автором в его пристрастии к героям рассказа. Тем более что мы пол­ностью согласились с ним в оценке персонажей.

Чехов не защищает и не обвиняет своих героев. Он как бы говорит: «Вот они люди каковы. Они не хорошие и не плохие, они такие, какими их сделала жизнь». Конечно же, Чехов любит Зотова, собаку и лошадь, вернее, он жалеет их. В своем сострадании он часто показы­вает нелепую смешную сторону их поступков. Конечно же, Чехову несимпатичен лавочник Марк Иваныч. Но Чехов не демонстрирует своего отношения к нему. Только в двух местах рассказа короткими авторскими репликами Чехов намеком характеризует лавочника.

«Из-за большого чайного ящика, за которым сидел. Марк Иваныч, послышался глубокий вздох». Это в ответ на униженную просьбу Зотова дать для лошади осьмушку овса. В этом глубоком вздохе — скупость лавочника.

И второе место:
«Кум вздохнул и погладил себя по красному лицу».
В этом и самодовольство, и тупость, и жирная сытость, и лицемерное сознание исполненного долга.

Конечно же, в речах и поступках самого лавочника и Зо­това заключается характеристика этих персонажей. Но и тут Чехов как бы говорит: «Это они сами, а я тут ни при чем». Чехов мягок, задушевен, ироничен и необычайно скро­мен. Он интеллигентен в самом высоком смысле этого слова.

Прочитайте, Володя, письмо Чехова к его брату Николаю об интеллигентности, и вы поймете, каким был Чехов. Для постижения чеховского стиля надо вам, Володя, про­никнуться образом самого Чехова. Пропитаться самим Чехо­вым не для подмены Чехова своей персоной, а для того, чтобы почувствовать и суметь передать в рассказе мягкость, доброту, задушевность драгоценной чеховской прозы, ее стиль, ее темпо-ритм.

Вот вы, описывая живодера Игната, так сгустили краски, что получился какой-то кровожадный палач. Ничего подобно­го у Чехова нет. Его живодер — простой ремесленник, заня­тый своим делом. Вот и все. Противное у него ремесло, но необходимое, и делает он его равнодушно, привычно, без издевательств над жертвой.
А теперь скажите мне, Володя, как относится Марк Ива­ныч к приходу Зотова в его лавочку?
— Вероятно, со сдержанным раздражением. Опять, мол, пришел клянчить.
— А по-моему, со скрытым, за внешним равнодушием, удовольствием. Ведь Марку Иванычу скучно, не с кем душу отвести. А тут живой человек, собеседник, да еще такой, ко­торому нотацию можно прочитать. Не так, мол, живешь, да я бы на твоем месте... и т. д. Любят люди нравоучения читать, да еще если можно при этом превосходство показать. Свои жестокие слова Марк Иваныч говорит с полным расположе­нием к собеседнику, он его «учит уму-разуму». Он ведь и чайком его угостил и водочкой. Правда, не накормил голод­ного человека, но ведь это просто потому, что сам-то Марк Иваныч сыт.

Да, скажите мне, Володя, что это вы похохатывали в том месте, где Зотов выгоняет своих нахлебников, а потом снова загоняет их во двор?
— Так ведь смешно, Натан Михайлович. Очень уж не­последовательны его поступки.
— Кому смешно, Зотову, вам, Чехову? Зотову не смешно. Выгоняет он лошадь и собаку с отчаяния, что нечем их кормить. Загоняет их обратно от великой к ним жалости и от ощущения полной растерянности и безысходности.
Чехову, конечно же, не смешно. Он жалеет всех троих, он сострадает им. Возможно, что Чехов и улыбается, но это же печальная улыбка, которая сродни гоголевскому «Скучно на этом свете, господа!».

А если вам смешно, Володя, то либо вы жестокий человек и тогда не надо вам браться за Чехова, либо вы ничего не поняли в «Нахлебниках». Я допускаю второе, а не первое.
— Но как же, Натан Михайлович, с пушкинским «Что пройдет, то будет мило»?
— Вы механически перенесли пушкинскую формулу с бла­гополучного себя на несчастного Зотова.
Ведь Зотов отвел своих нахлебников к живодеру. Он убил их, потому что ему нечем их кормить. Ему и самому не для чего стало жить. Он зачахнет от тоски и от голода. А вы молодой человек, который многого в жизни добился и перед которым все пути открыты. Ваши, с позволения сказать, го­рести уже позади.
К вам полностью относится «Что пройдет, то будет мило», но к Зотову — никоим образом.

Вы обязаны помнить о том, как кончается рассказ «Нахлебники». Поэтому, имея в виду трагичный конец, вы не будете смеяться в середине рассказа, даже если какой-то эпизод вам покажется смешным.
Чехов не О. Генри, у которого концовки рассказов не­ожиданные и в этой неожиданности вся изюминка событий.
У Чехова, во всяком случае в рассказе «Нахлебники», все логически предопределено.

Рассказы Чехова — это сама жизнь с ее неизбежным концом.
Помните эпиграф к рассказу Чехова «Тоска»? «Кому повем печаль мою»?.. Этой печалью проникнут и рассказ «Нахлебники».