Выразительное чтение.
Урок 2

Володя рассказывает увлеченно, дополняя рассказ нафантазированными подробностями. Он описывает внешность Зотова; более подробно, чем у Чехова, говорит о собаке и лошади. Иногда эти описания совпадают с чеховскими, иног­да детализируют чеховские образы, а иногда и противоречат им. В последнем случае я делаю у себя заметки, чтобы потом доказать Володе несостоятельность нафантазированного.
Очень ярко, не жалея мрачных красок, рисует он образы лавочника Марка Иваныча и живодера Игната. Это не вполне соответствует отношению Чехова к своим персонажам, но в этом Володино отношение к ним.

Ладно, думаю я, потом уберем, вернее, смягчим. Я не пе­ребиваю Володю, и он увлекается рассказом; все больше и больше. Подробно описывает он и внешность мальчишки, ус­луживающего Марку Иванычу. Он даже рассказывает, от­куда этот мальчишка, из какой деревни, как он попал к Мар­ку Иванычу. У Чехова об этом мальчишке сказано лишь: «...а когда мальчишка-лавочник притащил большой чайник с кипятком...». В Володином описании мальчишки — черты Ваньки Жукова. Очень хорошо, думаю я, Володя уже начал оперировать чеховскими образами.

Индивидуальные видения Володя часто подменяет штам­пами знаний и штампами вычитанных литературных заго­товок. Об этом нужно будет поговорить подробно.
В изображении действующих лиц Володя пересаливает, забывая, что он рассказчик, начинает играть впрямую. Оче­видно, он еще не почувствовал, не понял разницы между по­ведением актера и диктора-рассказчика. На этом надо будет отдель­но остановиться. Неожиданно в том месте, где старик Зотов распекает своих нахлебников и выгоняет их, а потом заго­няет обратно во двор, — Володя начинает неестественно де­ланно смеяться.

Это из какой же оперы, откуда смех?

Но при всех недостатках рассказчика я ощущаю, что Во­лодя по-настоящему подготовился к уроку, что он внима­тельно прочитал рассказ и пофантазировал вокруг него... Ког­да Володя кончил, я взглянул на часы: рассказ продолжался 53 минуты. У Чехова он длится 15—17 минут.

— Ловко,— сказал я,— вы действительно сочинили целую повесть по рассказу Чехова «Нахлебники».
Володя самодовольно рассмеялся.
— А теперь скажите мне, Володя, всегда ли во время рассказа вы себя хорошо чувствовали? Вспомните мести, где вам неудобно было рассказывать, где вы ощущали неловкость, фальшь?
— Мне трудно разобраться в самом себе,— ответил Во­лодя,— но я, кажется, наигрывал там, где изображал дейст­вующих лиц рассказа, где говорил от них, вернее, за них.
— А почему вы говорили за них, а не о них? Вы же не актер, а рассказчик. Вам и не следует изображать Зютова, Марка Иваныча, Игната, а нужно рассказывать о них, но от себя, то есть от рассказчика. Вспомните Горького: «Не лю­дей играет, а людями играет». Я хочу прочитать вам мудрое высказывание М. М. Пришвина на этот счет. Правда, При­швин пишет о молодых писателях, но и к рассказчику это имеет прямое отношение:

— Но, Натан Михайлович,— сказал Володя,— Чехов же пишет впрямую от действующих лиц, в рассказе описано не только как они говорят, но и что они говорят?
— Нет, Володя! Чехов от себя описывает поступки дей­ствующих лиц, их речь, обстановку, в которой они дейст­вуют. Все от себя, от наблюдающего, сочувствующего, него­дующего, иронизирующего Чехова. Он не отрывается от действующих лиц, а, по выражению Пришвина, «разделяет самого себя на героев». Чехов так ярко видит своих героев и слышит их речь, что вы теряете ощущение участия самого Чехова в поступках его героев и вам кажется, что персонажи живут своей жизнью, оторванной от Чехова. В этом высшее торжество писателя. Вы, рассказчик, тоже должны доби­ваться того, чтоб ваши герои были ярки, убедительны в своей речи и в своих поступках, но боже вас сохрани отрываться от них, то есть отрываться от самого себя, от рассказчика в выразительном чтении. Тогда вы начнете представлять, наигрывать, что вы и дела­ли, рассказывая «Нахлебников»

Как добиться яркости и убедительности своего рас­сказа?
В том-то и дело, что добиваться этого не следует. Доби­ваться надо другого. Прежде всего яркости видения и опре­деления своего отношения к увиденному. Об этом мы сейчас будем с вами говорить. А пока же, на первых порах работы над рассказом, будьте скромны. Я бы сказал, бесстрастны. На страсть вы пока не имеете права. Страстность придет потом. На первом этапе будьте по-мудрому скупы в инто­национной раскраске. Помните, что лучше «недо...», чем «пере...».

Итак, о яркости видения. Для того чтобы о чем-нибудь рассказывать, надо видеть то, о чем рассказываешь. На сло­вах это стало уже аксиомой, на деле же у многих вызывает трудности. Надо ярко представить себе всех персонажей рассказа, обстановку, в которой они действуют, характерные особенности их речи. Так же как вы можете обрисовать ком­нату, в которой вы живете, обстановку в ней, людей, с кото­рыми вы общаетесь, так же ярко вы должны видеть все то, о чем написано в рассказе Чехова «Нахлебники»: комнату, в которой проснулся Зотов, весь домик Зотова, улицу или пе­реулок, где находится этот дом, двор, забор, ворота, сарайчик, знаменитые калоши Зотова, «сшитые сапожником Прохорычем в 1867 г.», пальто, похожее на кринолин, и т. д. и т. п. Все до мельчайших подробностей, даже если об этих подробностях потом вы ни слова не скажете.

Позвольте привести высказывание на этот счет француз­ского современного писателя Роже Вайяна. Правда, это высказывание также относится к работе писа­теля, но оно целиком применимо и к работе диктора в выразительном чтении.

В жизни мы всегда очень активно относимся к людям, о которых рассказываем. Приязнь, неприязнь, любовь, не­нависть, равнодушие — все это находит свое отражение в ин­тонациях рассказывающего.
Один и тот же человек в зависимости от отношения рас­сказчика к нему может показаться нам либо очень приятным, либо крайне неприятным.
Так называемая беспристрастность редко встречается у людей.
Чаще всего мы навязываем собеседнику нашу оценку человека или его поступков.

Так ли это в художественной литературе, выразительном чтении?
Порою сам автор подчеркивает свое отношение к персонажам рассказа. В таких случаях, если диктор, рассказчик согласен с автором, его задача проще, легче. Рассказчик вместе с автором любит или ненавидит своих героев. Недавно я работал над выразительным чтением с артисткой С. рассказ А. И. Куприна «Белый пудель». Прочитайте этот рассказ, Володя, и вы уви­дите, как сам Куприн разделяет своих персонажей на поло­жительных и отрицательных. Как любовно, какими светлыми красками описывает он старого шарманщика Лодыжкина, мальчика-акробата Сережу и собачку Арто. И как неприяз­ненно, темными красками рисует Куприн барчука Трилли, его истеричную мать, гувернантку, доктора и особенно дворника. Нам с артисткой С. оставалось лишь следовать за автором в его пристрастии к героям рассказа. Тем более что мы пол­ностью согласились с ним в оценке персонажей.

Чехов не защищает и не обвиняет своих героев. Он как бы говорит: «Вот они люди каковы. Они не хорошие и не плохие, они такие, какими их сделала жизнь». Конечно же, Чехов любит Зотова, собаку и лошадь, вернее, он жалеет их. В своем сострадании он часто показы­вает нелепую смешную сторону их поступков. Конечно же, Чехову несимпатичен лавочник Марк Иваныч. Но Чехов не демонстрирует своего отношения к нему. Только в двух местах рассказа короткими авторскими репликами Чехов намеком характеризует лавочника.

«Из-за большого чайного ящика, за которым сидел. Марк Иваныч, послышался глубокий вздох». Это в ответ на униженную просьбу Зотова дать для лошади осьмушку овса. В этом глубоком вздохе — скупость лавочника.

И второе место:
«Кум вздохнул и погладил себя по красному лицу».
В этом и самодовольство, и тупость, и жирная сытость, и лицемерное сознание исполненного долга.

Конечно же, в речах и поступках самого лавочника и Зо­това заключается характеристика этих персонажей. Но и тут Чехов как бы говорит: «Это они сами, а я тут ни при чем». Чехов мягок, задушевен, ироничен и необычайно скро­мен. Он интеллигентен в самом высоком смысле этого слова.

Прочитайте, Володя, письмо Чехова к его брату Николаю об интеллигентности, и вы поймете, каким был Чехов. Для постижения чеховского стиля надо вам, Володя, про­никнуться образом самого Чехова. Пропитаться самим Чехо­вым не для подмены Чехова своей персоной, а для того, чтобы почувствовать и суметь передать в рассказе мягкость, доброту, задушевность драгоценной чеховской прозы, ее стиль, ее темпо-ритм.

Вот вы, описывая живодера Игната, так сгустили краски, что получился какой-то кровожадный палач. Ничего подобно­го у Чехова нет. Его живодер — простой ремесленник, заня­тый своим делом. Вот и все. Противное у него ремесло, но необходимое, и делает он его равнодушно, привычно, без издевательств над жертвой.
А теперь скажите мне, Володя, как относится Марк Ива­ныч к приходу Зотова в его лавочку?
— Вероятно, со сдержанным раздражением. Опять, мол, пришел клянчить.
— А по-моему, со скрытым, за внешним равнодушием, удовольствием. Ведь Марку Иванычу скучно, не с кем душу отвести. А тут живой человек, собеседник, да еще такой, ко­торому нотацию можно прочитать. Не так, мол, живешь, да я бы на твоем месте... и т. д. Любят люди нравоучения читать, да еще если можно при этом превосходство показать. Свои жестокие слова Марк Иваныч говорит с полным расположе­нием к собеседнику, он его «учит уму-разуму». Он ведь и чайком его угостил и водочкой. Правда, не накормил голод­ного человека, но ведь это просто потому, что сам-то Марк Иваныч сыт.

Да, скажите мне, Володя, что это вы похохатывали в том месте, где Зотов выгоняет своих нахлебников, а потом снова загоняет их во двор?
— Так ведь смешно, Натан Михайлович. Очень уж не­последовательны его поступки.
— Кому смешно, Зотову, вам, Чехову? Зотову не смешно. Выгоняет он лошадь и собаку с отчаяния, что нечем их кормить. Загоняет их обратно от великой к ним жалости и от ощущения полной растерянности и безысходности.
Чехову, конечно же, не смешно. Он жалеет всех троих, он сострадает им. Возможно, что Чехов и улыбается, но это же печальная улыбка, которая сродни гоголевскому «Скучно на этом свете, господа!».

А если вам смешно, Володя, то либо вы жестокий человек и тогда не надо вам браться за Чехова, либо вы ничего не поняли в «Нахлебниках». Я допускаю второе, а не первое.
— Но как же, Натан Михайлович, с пушкинским «Что пройдет, то будет мило»?
— Вы механически перенесли пушкинскую формулу с бла­гополучного себя на несчастного Зотова.
Ведь Зотов отвел своих нахлебников к живодеру. Он убил их, потому что ему нечем их кормить. Ему и самому не для чего стало жить. Он зачахнет от тоски и от голода. А вы молодой человек, который многого в жизни добился и перед которым все пути открыты. Ваши, с позволения сказать, го­рести уже позади.
К вам полностью относится «Что пройдет, то будет мило», но к Зотову — никоим образом.

Вы обязаны помнить о том, как кончается рассказ «Нахлебники». Поэтому, имея в виду трагичный конец, вы не будете смеяться в середине рассказа, даже если какой-то эпизод вам покажется смешным.
Чехов не О. Генри, у которого концовки рассказов не­ожиданные и в этой неожиданности вся изюминка событий.
У Чехова, во всяком случае в рассказе «Нахлебники», все логически предопределено.

Рассказы Чехова — это сама жизнь с ее неизбежным концом.
Помните эпиграф к рассказу Чехова «Тоска»? «Кому повем печаль мою»?.. Этой печалью проникнут и рассказ «Нахлебники».